Давно это было, почитай лет двадцать прошло, а может быть и больше. Это было то время, когда в магазинах стояли длинные очереди за колбасой и за синими курами. Это тогда родилось выражение «Вас здесь не стояло». Но трамваи, троллейбусы и автобусы ходили регулярно, и стоил проезд копейки.

Я был настолько молод, что мне казалось – весь мир принадлежит мне. Как сейчас помню – была ранняя осень. Ехал рано утром на работу автобусом. Мне выходить на следующей остановке, я подошёл к выходу. Автобус был полупустой, на переднем сидении сидели две женщины лет сорока и весело болтали.

И вдруг я услышал, как одна сказала другой.
- В субботу я так выпорола своего мужа, что он третий день сидеть на заднице не может.
Они весело рассмеялись, потешаясь над тем, что он третий день на заднице сидеть не может.
Я взглянул на женщину, взгляды наши встретились. По лицу её можно понять – эта выпорет.
Едва дождавшись, когда автобус остановиться, я пулей выскочил из него, и весь день на работе вспоминалось лицо этой женщины, которая выпорола своего мужа

Много лет прошло, а я не могу забыть этот случай. И вот теперь я хочу выложить рассказ, который я придумал.
Возможно, первая часть рассказа читателю не понравиться. Но как сказал русский князь Владимир.
«Руси есть веселье питие, не можем без того быти».
Не суди строго читатель.

Юбилей.
Лёша и Люба, были в таком возрасте, когда у детей вырастают крылья, и они покидают родной дом, встречаясь только по большим праздникам.

Жили они, кажется, на Таганке в старом доме, где в ванной комнате вполне мог уместиться диван, а в туалете сразу было трудно найти унитаз, ибо был он настолько велик. Потолки там были под четыре метра, а комнаты не те, что в хрущевках.

После смерти соседки, им досталась вся двухкомнатная квартира. А когда дети подросли и создали свои семьи, они остались вдвоём в этих хоромах. Стены были звуконепроницаемые всё как в старых добротных домах.

В ванной комнате стояла скамейка длинной в человеческий рост. Она была добротно сколочена, и стояла здесь, очевидно ещё, с дореволюционных времён. В какой цвет она была покрашена – сейчас трудно определить, возможно, её последний раз красили лет 30 назад. Её пытались выбросить ещё старые соседи, но подняв скамейку, тут, же бросали – тяжела.

К счастью она никому не мешала – ванна была достаточно велика. И, по всей вероятности, Люба проводила на ней воспитательную работу.

В тот день Лёшка появился после работы домой и объявил, что его пригласили в пятницу на юбилей.
- Васька уходит на пенсию, пригласил меня и ещё несколько своих друзей.
Надо сказать, даже пожилые люди называли себя и своих товарищей как мальчишек. Они начинали работать ещё молодыми, и привычка называть себя так и сохранилась.

В день, когда надо было идти на юбилей, Люба достала из гардероба новый костюм ещё ни разу не надёванный. Костюм был хорош серого цвета. Сама выбрала галстук по её вкусу, купили новые ботинки. Примерила всё это на Лёшке и нашла, что это всё хорошо.

- Смотри у меня. Попортишь новый костюм – знаешь, что будет. Да и галстук береги, и приходи трезвый, а то будет как в прошлый раз.

Лешка вспомнил, что было в прошлый раз, и потёр невольно задницу.
Подошла пятница, мужиков рано отпустили с работы по поводу юбилея. Жена собрала мужа, вручила ему огромный букет роз и выпроводила из дому.

- Смотри у меня.
Она вздохнула – Всё равно придёт пьяный в стельку.

Уже часы прозвонили десять, на улице давно стемнело. Люба стала чаще поглядывать на часы. Нет ничего хуже – ждать и догонять.
Время шло, часы пробили одиннадцать, нервозность возрастала, а с ней тревога за судьбу мужа.
В двенадцать часов, она уже не находила себе место. Глядела в окно, вскакивала от малейшего шума, доносящегося с улицы. Редкие трамваи лязгали тормозами где-то вдали. Да где же он. В голову лезли разные страшные мысли, она отгоняла их, но они были навязчивы.

Длинный звонок раздался в прихожей, когда она была уже готова разрыдаться. Звонок был такой длинный, так Лёша не звонит..
Люба бросилась к двери, в голове проносились тревожные мысли. Как говорят – пока баба с печи падает, она семь дум передумает.
В дверях стояли два пьяных субъекта, они держали Лёшку под руки. Голова у него была ниже груди, ноги торчали в разные стороны. Воротник у костюма был оторван, галстук был на спине. Костюм был грязен, как будто им вытирали пол, а брюки на коленях были покрыты комьями грязи. Вероятно, Лёшку тащили волоком до самого дома. Субъекты выглядели не лучше – у одного был подбит глаз, у второго проходила ссадина через всю щёку, а из кармана помятых брюк торчало горлышко початой бутылки водки. По всей вероятности, они прикладывались по дороге к ней, но не рассчитали свои силы.

Что они говорили – понять было трудно. Они отпустили благоверного, и тот свалился оземь, прямо Любе под ноги.
Субъекты удалились, падая несколько раз на крутой лестнице.
Лёша лежал без чувств, иногда он издавал булькающие звуки, кого-то звал, чем свидетельствовал о том, что он ещё жив.
- Ну, паразит держись. И надо так нализаться. Будет тебе родителева суббота.
Она втащила его в комнату, взвалила на диван, стащила с него испорченный костюм, рубашку и майку. Не удержавшись, дала ему несколько шлепков по заднице. Шлепки были настолько крепкими, что он ожил и выразил протест невнятным бормотанием.

Люба накрыла мерзавца лёгким одеялом, а сама удалилась в другую комнату.
- Ну, гад. Получишь ты у меня завтра. Впрочем, завтра уже наступило. Она пыталась заснуть, но из соседней комнаты раздавался такой храп, что хрустальные рюмочки в серванте звенели, и издавали серебряный звон – заснуть было невозможно – храп был слышен даже через закрытую дверь.

Она ушла, воздух был наполнен густым ароматом перегара. Люба вышла на кухню, открыла окно – осенний воздух освежил её. Она так и не спала до рассвета.

Как только восточный уголок неба начал светлеть, она выбрала самый острый нож, накинула на себя серую шаль и вышла во двор.
Ещё кое-где сохранились в центре Москвы у старых домов небольшие полисаднички, где рос кустарник и вековые деревья. Люба подошла к старой иве, едва разглядев её в сумерках. Из-под корня ивы выбивалась густая молодая поросль тонких веточек. Она нарезала их в таком количестве, что ими можно высечь целый взвод.

Она вернулась домой, дрожа от холода.
Она заполнила ванну горячей водой, бросила туда прутья, сходила за солью и бросила горсть в ванну.
- Пусть мокнут. Ох уж и дам я тебе, когда проспишься.
Она дрожала от холода и напряжённых нервов. Подошла к буфету, налила себе стопку водки, выпила и закусила мякишем хлеба.
Храп прекратился, Лёшка лежал, открыв рот, поперёк дивана, голова его свесилась вниз. Она поправила его и накрыла одеялом. Ведь хороший мужик, но пить не умеет. Так он ведь не пьёт, дома только с разрешения жены, да и то по праздникам. Она иногда сама была непрочь приложиться к рюмочке, но меру знала.

Когда взошло солнце, и первые лучи пробились в окна, её сморил сон. Люба легла на кушетку и заснула.Судный день
Она проснулась от грохота падающей мебели. Выбежала в комнату, а потом на кухню.
Лёшка стоял у крана и пил ледяную воду под струёй воды. Он жадно глотал её, обливаясь сам и пол кухни. На нём была только майка и больше ничего.

- Лёша! Да что ты. Оденься.
- Люба, трубы горят. Голова болит. Ой, плохо мне.
- На-ка вот, полечись. В её руке она держала стакан, наполовину наполненный водкой. – Да поешь.
- Ох, не хочу есть.
- Выпьешь, аппетит придёт. В её словах не было никакой злости. Она жалела его.
Лёша обнял стакан обеими трясущимися руками, с трудом, захлёбываясь выпил. Огненная влага проникла в желудок, впиталась в кровь и понеслась к мозгу, расширяя там сосуды.

Маска страдания исчезла с лица – он улыбнулся.
- Ох, хорошо.
- Поешь.
Перед ним стояли тарелки с грибочками, селёдочкой и тонко нарезанной варёной колбасы – всё, что нужно для закуски после снятия похмелья.

Лёша жевал, а она укоризненно смотрела на него – нет, порть его сейчас нельзя. Пусть придёт в норму, а то Бог знает, что с ним может случиться, он и так страдает. Придёт время – всё будет.

В их доме жил старый алкаш, почти все собутыльники его поумирали, а кто оказался в больнице с инсультом, но он не унывал, и казалось, что, ни одна болезнь его не берёт. Крепкий дед.

- Любка, ты слышала, Сашка умер из 18-ой квартиры.
- Да, как, же так?
- А, вот утром проснулся с похмелюги, а жена ему на похмелку не дала, вот и помер.
В другой раз, встречаясь
- Люба, а у нас в доме беда.
- Что случилось?
- Женьку в больницу с инсультом увезли на скорой.
- Почему?
- Встал с похмелья, а жена опохмелиться не дала, а у неё было припрятано. Вот кондрашка его хватила.
Люба с тех пор боялась за мужа, и, видя, как он страдает утром после бурного возлияния, всегда давала ему опохмелиться.
Лёша упёрся мутными глазами на пустой стакан.
- Хватит, в обед ещё налью. Попей лучше чай. Она уже успела заварить свежий крепкий чай. А стакан она убрала с глаз долой.
Лёшка прихлёбывал горячий чай, откусывая от кусочка сахару, конфет он не любил.
- Люба, я хотел под душ, а там…
- А там, что надо, догадываешься?
- Люб! А может не надо?
- Надо Федя, надо.
Лёша загрустил, и чёрт его дёрнул, пить вчера на улице эту бутылку водки. Гостеприимный хозяин, желая сделать им добро, сделал им зло.

Заканчивая банкет, хозяин дал им непочатою бутылку водки.
- Вот вам, мужики. Завтра встретитесь, да опохмелитесь за моё здоровье где-нибудь в пивнушке, да меня добрым словом помяните.
Да разве может русская душа утерпеть. До завтра! Щас! Сейчас надо выпить! И они пришли к единому мнению. Халява, есть халява.
Они пили по глотку, передавая бутылку из рук в руки. Лёшка сломался первым – он упал, и уже не мог встать. Его подхватили, поставили вертикально, но стоять он был не в состоянии. Его потащили, постоянно роняя на твёрдые предметы. Дальше он не помнил. Он вспомнил, когда оказался у ног жены, когда собутыльники уронили его. Помнил два крепких шлепка, когда Люба снимала с него трусы. Дальше он провалился в глубокий сон.

- Люба, а может…
- Замолчи, погляди на свой костюм, во что он превратился. И он ещё говорит, не надо.
Тоска, тягучая тоска навалилась на его бедную голову. Тоска за то, что он дико нажрался, тоска за испорченный костюм. Но больше всего его мучила неизбежное приближение судного часа.

Лёша включил телевизор, но смотреть не хотелось. Взял книгу, полистал и бросил. Долго тянулся день.
Люба стирала бельё – с кухни доносился рокот стиральной машины. Что-то готовила, из кухни шёл ароматный запах жареного лука и мясного бульона. Уж скорей бы вечер, и всё бы было кончено. Через час его позвали обедать. Стоящая на столе стопка водки, налитая для него, обрадовало приговорённого.

Люба себе наливать не стала. Обедали горячим борщом, недавно снятым с плиты, куриными котлетами. Десерт состоял из клубничного варения с чаем.

За окном заморосил мелкий дождь, как бы оплакивая несчастную Лёшину планиду.
Время шло, неизбежно приближая момент, когда жена отодвинет скамейку от стены, застелет её старым байковым одеялом и пригласит его для исполнения приговора.

Старинные часы пробили пять. Дождь прекратился, и на мгновение выглянуло солнце, чтобы опять спрятаться. В телевизоре лихо отплясывали какие-то девки, им было по барабану, что будет сегодня с Лёшей.

Люба возилась в кухне, развешивая постиранное бельё. Он был предоставлен самому себе, и страдал в ожидании надвигающегося возмездия.

Курил он часто – в горле першило, во рту был горький привкус, печень переживала вчерашний банкет. Всё плохо. Да когда же, наконец. Если бы вчера было бы нормально, то он бы выпросил у Любы денег на пивко, и торчал бы в ближайшей пивнушке, мирно беседуя с мужиками до того времени, которое отвела ему строгая жена. А тут сиди дома и жди, когда начнут пороть его задницу. Он ухмыльнулся и потянулся за очередной сигаретой.

Часы пробили шесть. Минут через десять послышался грохот отодвигаемой скамейки. Появилась мегера, поглядела на несчастное создание, которое сидело, свесив голову, ухмыльнулась и исчезла со старым одеялом.

Она появлялась несколько раз, прихватывая каждый раз то полотенце, то бельевую верёвку. У преступника упало сердце.
Прошло, наверное, ещё пять минут. В комнату вплыл палач в образе благоверной.
- Скидавай порточки, рубашечку можешь оставить, она мне не помешает, главное, чтобы задница была голой, да иди за мной.
- Я ещё не докурил.
- Докуривай и приходи. Сладким голосом пропела сирена.
Лёша медленно снял штаны, переступил через трусы, и аккуратно положил на край дивана.
Порочная освещалась тусклым светом пыльной лампочки.
На краях ванны лежала широкая деревянная доска, на которой были аккуратно разложены вымоченные прутья. Сказать, что их было много, нет, их было чудовищно много. Они лежали, и с них капала вода.

Каждый раз, заходя в ванну, он вспоминал, что спёр он эту доску с завода давно, он долго обстругивал её дома плохим рубанком с тупой железкой, чтобы попу не занозить, когда на неё садились, как говорила Люба.

На скамье лежала подушечка. Её подкладывали под попу, чтобы удобней было пороть мягкую часть тела.
Люба стояла в одних трусиках, без лифчика, демонстрируя свою пышную фигуру несчастному мужу.
- Ложись милый, и чтоб подушечка была под попой.
Лёша лёг.
- Поднимись повыше. Так ручки сюда, ножки сюда, хорошо. Она подправила подушечку поудобней.
Она, привычными движениями, привязала его ноги к скамейке, руки привязала бельевой верёвкой к ножкам. Поясницу перетянула широким полотенцем, задрав ему рубашку до плеч.

- Не жмёт? Ласково спросила она.
- Ммм.
- Ну, значит, всё в порядке. Приступим. Не за пьянку пороть, вы мужики меры не знаете, а за обновку.
Прочно закрепляя мужа к скамейке, она мило улыбыбнулась ему.
Она взяла розгу, взмахнула и бросила её на пол.
- Не то.
Вторая розга тонко пропела в воздухе.
- Годится.
Она подбирала розги, проверяя их звучание, как опытный скрипач определяет качество инструмента.
Выбрав три розги, она перевязала их ленточкой.
Лёша лежал в кошмарном ожидании. Его испуганные глаза наблюдали за манипуляцией жены. Его голая волосатая задница бесстыдно белела в тусклом свете – ждать осталось недолго.

- Ну, ты готов?
- Люба. А может не…И-и-и-и. Больно!
- А ты думаешь что гладить я тебя буду. По голой жопе всегда больно.
- Вжик, вжик, вжик. Посыпались равномерные удары тонких прутьев.
- И-и-и-и. А-и-и. Орал голожопый губитель нового костюма. - Хва.., хва...И-и-и.
- Ничего, потерпишь. Ишь как попой завилял, прям танцор какой-то. Вжик, вжик.
- Ма-ма-мамочка. И-и-и. про…, прости, не буду больше.
- Высеку, прощу. Сказала Люба, повторяя слова Горьковского персонажа.
Люба секла, с оттяжкой, чтобы чувствительней было. Лицо её пылало. Сатанинская улыбка застыла на её губах. Ведьма, ну точно ведьма.

Вскоре розги были уже не пригодны для продолжения экзекуции. Концы их обломались. Он отбросила их в сторону.
- Сё? Спросил с надеждой беспорочный.
- Нет дорогой, вот, поменяю розги, и опять буду сечь.
В этот раз она собрала пучок из пяти розг, тщательно подбирая по пению отдельной лозы, и так же Лёша болезненно наблюдал за её манипуляцией.

- Репете.
- Люба. Не надо репете, не надо репете. Не надо, не надо. Ой-ё-ё-ё-й. мамочки.
Веник из пять прутьев, теперь издавал другой звук.
Мастерица Люба, она наносила удары, стараясь не попадать на иссечённые места. Она спускалась от середины ягодиц до их окончания, а потом вновь поднимаясь вверх, оставив ляжечки для десерта. Но как не старайся, всё равно розга попадёт на иссечённые места. Мягкое место стало красно-полосатым от вздувшихся рубцов, вот-вот выступит кровь. Она потеряла чувство меры – в ней сидел зверь.

Бедный муженёк извивался изо всех сил, но крепкие путы держали его. Орал он благим матом, используя всю гласную фонетику.
- Ведьма. Вскричал он, корчась от боли.
- Да, я ведьма.
- Ирод.
- Я Ирод.
- Поща…, поща.., пощади-и-и-и.
И эти розги поломались. Люба сняла трусики, вытерла ими промеж ног и отбросила в сторону. О. как великолепно она выглядела.
Мазохист, увидев её, бросился бы ей в ноги, умоляя, чтобы она высекла его. Но мазохиста не было, а был только Лёшка, которому было не до Любиной фигуры. Его секли, и всё внимание было обращено к этому.

И в третий раз голая фурия подобрала прутья и продолжила истязание бедного большого ребёнка.
Лёша теперь слабо реагировал на злые поцелуи лозы. Говорят, что человек может адаптироваться к боли – не верю. К такой боли адаптироваться невозможно.

Его причинное место было багрово, выступила кровь в некоторых местах. Мелкие капельки её были на ногах, куда не доставали розги.
Люба секла, теперь она обрабатывала ляжки супруга. По её бедру покатилась капелька росы – женской росы. Она уже устала.
Хватит Люба – Пожалей мужа своего.
Отбросив розги, она подошла к мужу. Зверь покинул её, теперь она была обычной Любой.
- Лёшенька, ты живой?
- Ммм.
Она освободила путы. Пальчиком дотронулась до кровавой попки, остался след.
- Я отнесу тебя на диван.
- Я сам.
Она помогла ему встать, придерживая его, она проводила до дивана, уложила.
- Сейчас я тебя полечу, будет легче, боль пройдёт. Милый ты мой.
Тряпочкой смоченной в перекиси водорода, она остановила у него кровь. Достала пахучую мазь, и очень нежно смазала волосатую жопку. Накрыла её чистой марлечкой, а потом одеялом. Пощупала лоб – у него был озноб.

- Есть хочешь? Я тебе водочки налью.
От слова «водочка» казнённый ожил, зашевелился.
- Давай. И на лице его появилась улыбка
Ему принесли всё, устроили небольшой сервис с закуской и выпивкой, поставили так, чтобы ему, было, удобно было есть, лёжа на животе.

Он поглощал еду, наливал себе очередную стопку – теперь он больной, теперь никто не запретит ему лишнюю рюмку.
Люба с умилением глядела на него, подвигала то, что он не мог достать. А ведь неплохо быть высеченным любящей женой, когда всё позади, и тебя жалеют.

Хотя задница пылала огнём – настроение поднялось, пройдёт.
- Люба, ты у меня молодец, как бы я без тебя – пропал бы.
- Правильно, пропал бы. Да ведь кто тебя посечёт, кроме жены-то, а?
Они мирно ворковали на тему полезности порки.
- Люба, если я опять того, ну понимаешь.
- Конечно, дорогой. Высеку как сидорову козу.
Люба выпила за компанию с ним. Глаза у неё начали слипаться – она почти не спала эту ночь.
- Лежи, Лёшенька, выздоравливай, а я спать пойду, не выспалась я сегодня. А как твоя попа, давай посмотрим.
Она откинула одеяло, обнажила высеченное место – место выглядело ужасно.
- Ну, как там?
- Всё чудесно, проходит. Соврала жена.
Она ушла. Лёша допил ещё одну стопочку, пожевал копчёной колбаски, с трудом повернулся набок. Ему тоже захотелось спать, там жар утих, и он заснул сном праведника, искупившего свои грехи.

Среди ночи он проснулся, что-то беспокоило его. Ему приснилась голая Люба – такая красивая. Он заворочался, коснулся своей «мужской гордости» - «гордость» была напряжена. Он пытался уснуть, но потом понял, что уснуть не сможет. Не хотелось будить жену, но желание неопределимо не давало ему спать. До утра он не дотерпит.

Не удивительно, что после порки, кровь хлынула в тазовую часть тела. Предсталика выбросила мощную дозу тестостерона, требуя немедленного свидания с женой.

Он скинул одеяло, покурить что ли, нет курить сейчас нельзя. Встал и пошёл в соседнюю комнату, где спала Люба.
- Люба, я к тебе.
- Ложись у стенки. Сказала она, ничуть не удивившись его ночным визитом.
Он пролез к стенке, боясь наступить на жену. Кряхтя и ойкая, он утвердился там. Опять вспыхнул огонь, но ему было не до этого. Люба, Люба – вот его вожделение.

Он несмело подлез под ночную рубашку, погладил бёдра и добрался до мягких желанных булочек. Люба не сопротивлялась.
Он осмелел, отбросил одеяло, задрал ночнушку, опустился ниже и впился губами в белую желанную попу.
Он безумно целовал её, раздвигал ягодицы, искал потаённые места.
- Ой, ну что ты как безумный. Поцелуй у меня ниже, ещё ниже, а теперь выше. Да что ты кусаешься, нежней надо. Да, что у тебя язык, как наждачная бумага, что ли, потише. Туда не надо, не надо, вот сумасшедший. Ой, ой Лёшенька, поцелуй меня там ещё раз.

«Мужская гордость» приняла боевое положение, нестерпимо хотелось использовать её по назначению, «гордость» рвалась в бой, и терпеть было уже невозможно.

Лёша поднялся выше и вошёл туда, куда просилась «гордость».
- Да потише ты, нельзя так сразу.
Ох, как хорошо, до чего хороша попочка, ой, как хороша голенькая. Лёша торжествовал, ну почему бы вот так надолго нельзя, почему это так быстро кончается. Ах, какая у Любки попка. Он мял её ягодицы, разводил их и сжимал. Ему хотелось оставаться в таком положении, и в то же время целовать пышные ягодки.

Люба потихоньку постанывала. Он наклонялся и старался поцеловать её в губы.
Семя рвалось наружу, уже было трудно сдерживать его. Он, стиснув зубы, старался сдержать извержения, но наступил момент, когда он дал волю своему желанию, и семя устремилось вон. Он кончил, опустился на спину жены и так лежал некоторое время.

- Ты кончил?
- Да-а.
-Тогда вставай. На тебе тряпочку, а то перепачкаешь мне всю постель.
Он лёг рядом, обернув «гордость» чистой салфеткой. Она ещё сохраняла боевое положение. Он лежал на спине, не обращая внимания на жжение в ягодицах. Дыхание его восстанавливалось. Клонило ко сну.

- Люба, я давно тебе хотел сказать, понимаешь…
- Ну, что говори, я спать хочу, а ты тут припёрся ночью.
- Люба, я давно хочу и мечтаю.
- О чём?
Он замялся.
- Люба, я хочу тебя в попочку.
- Я тебе такую попочку покажу, ишь, захотел. Выпорю так, что неделю на задницу не сядешь.
Они заснули. Судный день закончился бурной любовью.Я думал – куда затерялся мой рассказ, который я написал давно, давно, и вот я его нашёл в подвале форума. А мне бы хотелось, чтобы читатели ещё раз его перечитали.

Я сам его перечитал, и мне не хочется расставаться моими героями. Хочется написать продолжение, и есть уже сюжет.- Ма-ма-мамочка. И-и-и. про…, прости, не буду больше.
- Высеку, прощу. Сказала Люба, повторяя слова Горьковского персонажа.
Вскоре розги были уже не пригодны для продолжения экзекуции. Концы их обломались. Он отбросила их в сторону.
- Сё? Спросил с надеждой беспорочный.
- Нет дорогой, вот, поменяю розги, и опять буду сечь.
-

Нравится такой момент)))
Когда поротый уже еле держится, надеется что уже всё, а тут ему сообщаешь... - Нет дорогой, вот, поменяю розги, и опять буду сечь и у него перед глазами со свистом пробуешь свежую розгу на гибкость.. )))- Скоро выложу продолжение этого рассказа.Написать этот рассказ мне помог случайно подслушанный разговор двух дам в автобусе. Одна другой рассказывала, как она в субботу выпорола своего мужа. Дамы весело смеялись, обсуждая это событие.

Продолжение этого рассказа я написал в «Старый дом» и «Старые знакомые» - последний оказался неудачным.